Клинком и словом - Алекс Фрайт

– Так я что, – заюлил стражник, – я ничего. Службу исправно несу.

– Несет он, – ухмыльнулся старший. – Пока со скамьи ногой не сбросишь, так о службе и не вспомнит. Вино только лакать горазд. Уж возьмусь за тебя. Помяни мое слово. Ведро неси. Лужу вычерпывать будешь – ни пройти ни проехать!

Буслай повернул голову, бросив исподтишка короткий взгляд на запертый вход в обитель. Мокрый, как бобровый хвост, он топтался под торговым навесом невдалеке от Южной башни Стохода, раздумывая, как привлечь внимание старшего стражника, распекавшего караульных у ворот, но Махота сам заметил паромщика. Бросив какой-то резкий приказ своим воинам, он нахлобучил шлем на голову, чтобы хоть немного прикрыться от хлещущего дождя, и быстрым шагом приблизился к нему. Остановился, недовольно дернув могучим плечом.

– Ну? – процедил сквозь зубы.

Паромщик проглотил приготовленный вопрос о прошлом вознаграждении и сказал:

– Гость чудной через Скриву переправился. И в обитель сразу.

– Что ж в нем такого странного увидел?

– Берест, как его ярлык рассмотрел и понюхал, так в лице изменился. Сразу Зыбе сказал, чтоб пропустил.

– Значит, самого корта печать?

– Старшему заставы виднее.

– Так куда, говоришь, его понесло с переправы?

– В монастырь.

– Может, святым мощам поклониться?

– Не-а. Доски для писцов в мешке вез к отцу настоятелю.

– У Мураша свои закончились?

– Сам так сказал.

– А в монастыре брат Пяст.

– Так он там уже две недели торчит.

– Не видел, говоришь, его ни разу?

– Такого разве забудешь. Голова тыквой сверху, а подбородок снизу, как обструганный. На локоть повыше меня будет. Силен, зараза. Как канат лопнул, так он лошадь, что в стремнину с парома волной сбросило, за копыта удержал и назад втянул вместе с мешком. Нет там никаких досок. Другое там.

– Что?

– Решту показалось, что девку он в мешке прячет.

Махота позеленел, вспомнив, как говорили ему, что та тоненькая, как тростинка, девчушка, позабавиться с которой помешала Томила, и которую пырнул ножом, бросив подыхать на обочине, выжила. Узнает корт о его оплошности, так на воинском дворе перед всей стражей плетью спину до костей исполосует, чтобы рука в другой раз не дрогнула. Надо было бы сегодня же и исправить эту досадную оплошность, так с крепостного двора еще неделю и шага не сделать. Задолжал он корту за свою неудачную поездку в Герсику. Скрипнул зубами.

– Какую девку?

– Откуда ж мне знать, – развел руками паромщик.

– Ну и ладно.

Он полез пальцами в кошель, рылся в нем на ощупь, пока не подцепил среди серебра медяк.

– Придется присмотреть, чтобы всякая зараза по городу от него не расползлась. А ты иди. Если обратно за Скриву потащится, то стрелой ко мне. Пощупаем твоего незнакомца.

Сунул медяк Буслаю в руку. Тот скривился.

– Ну что еще? – наморщил лоб Махота, увидев вопросительное выражение лица паромщика.

– Что ж он за мешок свой так печется, что чуть не утоп? Все за него держался, пока со старшим заставы языком чесал.

– Выходит, языком чесать надо меньше! – вдруг рассвирепел стражник и пошел, не оглядываясь, к воротам Южной башни.

Буслай хмыкнул и выплюнул на ладонь серебряный, доставшийся от уродливого гостя. Презрительно прищурился в спину Махоте и проворчал:

– Чтоб тебе лопнуть от жадности.

– Брат Пяст, – позвал монах, просунув губы в щель приоткрытой двери.

– Что там? – бросил тот через плечо, не отрывая взгляда от окна.

– Приехал, – радостно выдохнул балахонник, протискиваясь в келью. – Уло, говорит, его кличут.

Старший хольд тайного сыска размахнулся и врезал кулаком в деревянный переплет рамы. Служка присел от страха, а брат Пяст недоверчиво обернулся. Он всегда гордился своим острым зрением и знал, что не мог бы пропустить и собаку на дороге от переправы в монастырь, даже в такую грозу.

– Я никого не видел, – процедил сквозь зубы, наливаясь злобой.

– Снесло их, – заторопился монах, который тоже мечтал о скором отъезде столь мерзкого гостя. – Канат лопнул. Паромщики из стремнины насилу выбрались. Чудом уцелели. С другой стороны обители к воротам добрался.

Брат Пяст вздохнул, глянул на распятие в углу, но рук из рукавов не вытащил. Оттер монаха плечом от двери и широким шагом двинулся мимо келий. У входной двери стоял высокий, насквозь мокрый гость с таким огромным дорожным мешком на плече, словно от ствола дерева кусок отпилил и внутрь затолкал. Наклонив голову к низкорослому монаху, молча выслушал его причитания по поводу воды и глины, которыми тот собирался измазать натертые до блеска каменные плиты пола. Затем просто отодвинул его в сторону и направился к брату Пясту, оставляя за собой грязные шлепки сандалий.

– Одно слово, – хольд дрожал от нетерпения. – Одно слово прежде, чем ты расскажешь мне все.

– Да, – коротко ответил гость, бросая на пол мешок.

Во дворе загремела цепь, донесся осатанелый собачий брех, а следом пронзительный вопль:

– Куда льешь?! Вот спущу псов! За стену таскай свое ведро!

Уло скрипнул зубами – собак он ненавидел.

Брат Пяст едва не приплясывал от нетерпения, скалился такой широкой улыбкой, что и за две недели ни разу и подобия ее на морщинистом лице монахи не видели. Слуга подхватил с пола мешок. Тяжелая рука сжала его локоть. Он опустил взгляд, втянул голову в плечи, ожидая оплеухи.

– Не тронь, – тихо сказал гость, скользнув пальцами к рукояти меча на поясе. – Сам понесу.

– Иди сюда, – брат Пяст ухватил служку за ухо, дернул так, что у того брызнули слезы. – Воды горячей, еды обильной, да вина лучшего. Предупреди, если не понравится, то повара с виночерпием гость самолично накормит и напоит. Так, Уло?

Мокрый и закоченевший гость поклонился и с благодарностью кивнул на заботу. Он всегда помнил, что хольд, когда еще был обычным послушником, и стоял с монастырским ящиком для подаяний на краю торговой площади Герсики, где начиналась улица Землекопов, то всегда покровительствовал маленькому головастику Уло, раздавая тумаки мальцам постарше, чтобы не отобрали украденный у зазевавшегося покупателя медяк. И Уло, которого родила и бросила под забором никому неизвестная гулящая девка, тоже старался что-то сделать для парня, что тащился из дальнего монастыря на площадь в любую погоду. Приходил тот со своим ящиком, припрятав за пазухой краюху мокрого хлеба, пропитанную жиром копченой рыбы, ждал, отбиваясь ногой от бродячих собак, которые бесстрашно лезли под подол балахона, только что сандалии не грызли. Тогда мальчишка, тощий и вечно голодный, мчался к нему и, мгновенно проглатывал протянутую краюху, пока псы не сбили в грязь и не выхватили хлеб. Слизнув последние крошки с ладони, он садился рядом и неторопливо рассказывал все слухи и сплетни. Потом, прищурив один глаз, выкладывал то, что видел и слышал сам. Знал он много – маленького Уло никто не считал опасным и не придавал значения его присутствию ни в тайных убежищах наемных убийц в старых постройках рядом с улицей Могильщиков, ни в воровских притонах у Гостевой башни. Даже самые отъявленные злодеи, что готовы были лишить путника жизни за стоптанные башмаки на дороге в Стоход или Вилоню, не обращали на него внимания.

– Все, – он поднимался и добавлял всегда один и тот же вопрос: «Завтра ждать?».

Уло вырос. Голодное детство не прошло для него даром. Хоть и вымахал высоким и широкоплечим среди местной мелкоты – ходили среди охочих девок в Герсике слухи, что мать его путалась с рыжебородыми северными разбойниками – но так и остался большеголовым, уродливым на лицо и таким костлявым и жилистым, что любая одежда болталась на нем, как на пугале в хуторском огороде. Возвысился и послушник. Просил ли Уло о чем-нибудь Пяста, ставшего хольдом? Никогда и язык не шевельнулся. Принимал, как должное – слово за хлеб. Потом, повзрослев, брал за слово медью. Затем слово стало делом. Уло был приметным, но незаменимым, и брат Пяст, подмяв под себя тайный сыск, не стал скупиться на серебро.

– Оставалось только ждать.

– Ждать, – едва слышно пробормотал брат Пяст. – Устал я ждать. Едва не рехнулся.

– Никак одно на другое не нанизывалось, и след все не всплывал. Случай помог.

– У тебя случайностей не бывает, – убежденно произнес хольд, пододвигая к нему глубокую сковороду с тушеным мясом, булькающим в собственном жиру. – Верный след ты унюхал, вот он и открылся.

Уло подвинул скамью ближе к столу, уселся, сглотнул слюну, потянулся к мясу, рылся пальцами в кусках, выбирая, где мослы потолще да жира больше. Потом просто поставил всю сковороду перед собой, отломил от краюхи хлеба кусок, макнул в жир и обвел взглядом келью.

– Нет тут ушей, – твердо сказал брат Пяст. – Говори свободно.